ШОТЛАНДСКАЯ ПОЭЗИЯ XV в.

История английской литературы. Том I. Выпуск первый /  Под ред. проф. М. П. Алексеева, проф. И. И. Анисимова, проф. А. К. Дживелегова,  А. А. Елистратовой, чл.-корр. АН СССР В. М. Жирмунского,  проф. М. М. Морозова.     Академия наук Союза ССР. Институт мировой литературы имени А.М.Горького.    М.-Л., Издательство Академии Наук СССР, 1943

 

М. П. Алексеев

 

Глава 2

                         ШОТЛАНДСКАЯ ПОЭЗИЯ XV в.

     После смерти Барбара шотландская поэзия  до  середины  XV  столетия  не

выдвинула ни одного сколько-нибудь примечательного деятеля.  Первым  крупным

шотландским поэтом XV в. был Гарри Слепой, фигура которого  поныне  остается

загадочной.

     Жизнь Гарри Слепого, называвшегося также Гарри  или  Генри  Менестрелем

(Harry the Minstrel), нам совершенно не известна: одни считали его  духовным

лицом,  другие  полагали,  что  он  был  странствующим  певцом.   У   одного

шотландского хрониста (John Mair) мы узнаем, что Гарри был  слепцом.  Однако

сам поэт  о  своей  слепоте  нигде  не  упоминает.  Легенде  о  его  слепоте

противоречит также значительная по тому времени начитанность Гарри,  которую

трудно было бы объяснить только лишь обширностью и точностью его памяти.  Он

знает истории Гектора, Александра Македонского, романы  о  Карле  Великом  и

короле Артуре. Кроме того, любопытно, что поэма его написана большей  частью

так  называемым  "героическим  куплетом",  пользование  которым,  прямо  или

косвенно, восходит к влиянию Чосера в шотландской поэзии.

     Единственным произведением Гарри  является  поэма  "Уоллес"  (Wallace).

Герой поэмы - историческое лицо:  Вильям  Уоллес  -  предшественник  Роберта

Брюса  в  борьбе  за  шотландскую  независимость.  Он  одержал  победу   над

английскими войсками, был провозглашен регентом шотландского королевства, но

затем, несмотря на всю свою личную храбрость, был разбит англичанами в битве

при Фалькирке в июле 1299 г. Позднее он был предательски выдан Англии  и  23

августа 1305 г. казнен в лондонском Тауэре.

     В поэме Гарри Слепого образ Уоллеса мало походит на  исторический;  там

выступает легендарный герой народных сказаний, обобщенный, идеализированный,

наделенный фантастическими свойствами. Исторические признаки растворяются  в

сказочной обстановке событий,  вереница  приключений  главного  действующего

лица необычайна и запутана, чудесные явления встречаются на каждом  шагу.  В

конце своей поэмы, несколько неожиданно,  автор  объявляет,  что  поэма  его

переведена с латинского, и в  качестве  своих  главных  источников  называет

сочинения Джона Блэра (Maistre John Blair) и Томаса Грея, которые до нас  не

дошли. Джон Блэр фигурирует и в самой поэме  в  качестве  близкого  друга  и

школьного товарища Уоллеса. Мы не можем судить, чем именно Гарри обязан этим

названным им самим произведениям, если они  действительно  существовали,  но

все же чувствуем большую близость его не к книжным, а к устным преданиям.

     Поэма Гарри не отличается достоинствами поэтического стиля; ее  интерес

зиждется,  главным  образом,   на   занимательности   рассказанных   в   ней

происшествий. Сражения, убийства, побеги, таинственные исчезновения  следуют

здесь одно за другим. Юношей Уоллес  убивает  оскорбившего  его  английского

чиновника; за это англичане убивают его жену, а  его  самого  сбрасывают  со

стены башни; старая кормилица Уоллеса находит его полумертвое тело; дочь ее,

кормящая мать, оживляет его  молоком  своей  груди.  Уоллес  бежит  в  горы,

собирает недовольных и вскоре одерживает знаменитую победу  над  англичанами

на Стирлингском мосту; затем следует  его  поражение,  плен,  путешествие  в

Лондон, суд над ним и ужасный приговор:  кишки  его  будут  вырваны,  голова

отрублена и повешена на Лондонском мосту,  а  обрубки  четвертованного  тела

рассеяны на четыре стороны. Но дух отважного бойца не сломлен.  Несмотря  на

свои недостатки, эта поэма оказала значительное  влияние  на  ряд  писателей

вплоть до Бернса и Скотта. Для распространения ее в XVIII в. особое значение

имело  издание  ее,  сделанное   в   1729   г.   Вильямом   Гамильтоном   из

Гильбертфильда; он сократил ее, модернизировал ее язык  и  выпустил  в  виде

народной книги; эта редакция много раз переиздавалась и, по словам одного из

издателей, "после библии, вероятно, ни одна книга так часто не встречалась в

домах шотландцев, как эта поэма".

2

     Слепой  Гарри  с  его  "Уоллесом"  примыкает  к  литературной  традиции

Барбора; но еще ранее, с творчеством короля Якова I, иные веяния проникли  в

шотландскую поэзию; эти веяния шли из  Англии.  Король  Яков  I  Шотландский

(1394-1437 гг.) еще ребенком был захвачен в плен англичанами и провел  здесь

свыше восемнадцати лет в различных замках. Лишь Генрих  V  отпустил  его  на

родину. До своего отъезда Яков  женился,  на  девушке,  которую  он  однажды

весенним утром увидел в саду из окна башни Виндзорского замка и прославил  в

своей первой поэме; это была Джен де Бофор, дочь графа Сомерсета и принцесса

королевской крови. В 1423 г. он возвратился вместе с нею в Шотландию  и  был

коронован в Сконе. Страну свою он нашел в  состоянии  полного  запустения  и

энергично принялся за борьбу с самовластием феодального дворянства.  Кипучая

деятельность Якова  продолжалась  пятнадцать  лет.  Дворяне  нашли,  что  он

проводил свои  реформы  слишком  круто,  слишком  "по-английски",  и  решили

освободиться от его железной руки, которая сковала их независимость.  Возник

заговор, который и привел к убийству короля в 1437 г.

     Яков I был крупным лирическим поэтом  и  первым  в  шотландской  поэзии

"учеником Чосера", творчество которого он узнал и полюбил в юности, томясь в

английском плену.

     Якову  I  приписывалось  несколько  поэтических  произведений,   но   в

действительности ему принадлежит лишь одно, называемое "Книгой короля"  (The

Kingis Quair). Оно создано в 1423 г. и состоит из  197  семистрочных  строф,

форма  которых  в  XV  в.,  возможно,  в  честь  Якова,  получила   название

"королевской  строфы"  (rime  royale).  Несмотря  на   обилие   литературных

заимствований,  эта  поэма  насквозь  автобиографична.  Как  и   большинство

чосеровских поэм, "Книга короля"  представляет  собой  поэму-видение.  Автор

рассказывает в ней, как однажды майской душной ночью  он  томился  без  сна.

Чтобы рассеять свои мысли, он, читал до утра "Утешение  философией"  Боэция,

быть  может,  в  чосеровском  переводе.  Настал  день.  Утомленный  горькими

раздумьями о переменчивости счастья, он подошел к окну своей темницы и видит

внизу, в  саду,  полном  солнечного  света  и  пения  птиц,  посреди  ветвей

цветущего боярышника, юную девушку. В  мечтаниях  он  совершает  троекратное

паломничество к трем богиням - Венере, Минерве и Фортуне. Минерва убеждается

в искренности и чистоте его  чувств  и  обещает  ему  свою  помощь,  Фортуна

приглашает смело довериться ее колесу. Чтобы вполне рассеять  его  сомнения,

белый голубь опускается к нему на ладонь: в клюве его цветущая ветвь,  а  на

стебле и листьях  ее  поэт  читает  надпись  золотыми  буквами:  "Пробудись,

влюбленный, так как небо решило тебя  исцелить!"  Счастливый  и  благодарный

даже за свою темницу, поэт славит "юную любовь, которая всегда обновляется".

В последней строфе Яков вспоминает "моих любимых учителей, Гауэра и Чосера",

и памяти их посвящает  свою  поэму.  Влияние  Чосера  чувствуется  в  каждой

строфе. Сцена, в которой пленник  впервые  видит  под  своим  окном  молодую

девушку и влюбляется в  нее,  создана  в  подражание  "Рассказу  рыцаря"  из

"Кентерберийских рассказов" и подражает ему даже  в  мелочах;  заимствования

сделаны  Яковом  также  из  рассказов  сквайра,  законника  и  даже  из  тех

произведений, которые Чосеру не принадлежат, но  носят  на  себе  следы  его

влияния и, может быть, приписывались ему уже  в  30-х  годах  XV  в.  ("Двор

любви", "Цветок и лист", "Кукушка и соловей"). Помимо  Чосера,  Яков  обязан

также Гауэру ("Исповедь влюбленного"). Влияние английской поэзии чувствуется

и в метрике, и в системе образов, и в поэтическом языке "Книги короля".

3

     Ко второй половине XV столетия относится творческая деятельность одного

из наиболее даровитых шотландских "чосерианцев" -  Генрисола,  отличавшегося

значительным и ярко выраженным поэтическим своеобразием. Жизнь его  известна

так же плохо, как и биография большинства шотландских писателей этих времен.

     Роберт Генрисон (Robert Henryson - в  некоторых  ранних  источниках  он

называется также Henderson) родился, повидимому, между 1420 и  1430  гг.  Он

принадлежал  к  ученой  корпорации  университета  в  Глазго  и  имел  звание

магистра. Позднейшие документы (1477  и  1478  гг.)  называют  его,  однако,

нотариусом: то обстоятельство, что должность эту в то время занимали  обычно

духовные лица, давало повод заключить, что он также принадлежал к  духовному

званию, но на титульном листе лучшей рукописи "его  "Басен"  (Harleian  Ms.,

1570 г.) он именуется  "школьным  учителем";  повидимому,  преподавательская

деятельность  его  связана  со  школой  при   Бенедиктинском   аббатстве   в

Думфермлине. Время его смерти также не известно нам в точности;  В  1507  г.

Дунбар, быть может, знавший его лично, упоминает его  среди  умерших  поэтов

Шотландии.

     Генрисон является автором ряда произведений, занимающих видное место не

только  в  шотландской,  но  и  в  английской  поэзии;  некоторые   из   них

обнаруживают его начитанность в поэзии  Чосера;  в  других  он  идет  вполне

самостоятельными  путями  и  вводит  в  шотландскую  и   английскую   поэзию

совершенно новые для них поэтические жанры. Первый  в  Шотландии  лирический

поэт в  полном  смысле  этого  слова,  Генрисон  был  также  автором  первой

пасторали, а его "Басни" считаются одним из лучших образцов  этого  жанра  в

шотландской  и  английской  поэзии.  Тем  не  менее  и  в  жанровом,   и   в

стилистическом отношениях  Генрисон  еще  всецело  связан  со  средневековой

литературой; античные мотивы проникают к нему через посредство средневековых

источников, в монастырско-христианском обличии и со всей  наивной  прелестью

свойственных им анахронизмов; средневековая традиция чувствуется у Генрисона

и в его приемах пользования аллегориями, и в его  дидактических  тенденциях,

философских отступлениях и концовках.

     Близость Генрисона к народной  поэзии,  однако,  опосредствованной  для

него некоторыми  книжными  воздействиями,  чувствуется  в  его  стихотворной

пасторали "Робин и Макейн" (Robene and Makyne), сделавшейся первым и в то же

время одним из удачнейших образцов  пасторали  в  шотландской  и  английской

поэзии. "Робин и Макейн" восходит к пасторалям старофранцузской поэзии, хотя

ее непосредственный  французский  источник  доныне  не  найден.  Французские

пасторали обычно повествуют о любовном приключении рыцаря  (или  пастуха)  и

пастушки,  причем  герою  принадлежит  инициатива  в  любви.   У   Генрисона

влюбленной оказывается пастушка, и именно ей принадлежит инициатива  первого

признания.

     Его Робин и Макейн - шотландские пастушок  и  пастушка,  которые  ведут

свою любовную беседу на фоне типичного шотландского пейзажа. Однажды пастуху

Робину пастушка Макейн объясняется в любви, но Робин объявляет ей,  что  ему

некогда думать о нежностях, так как у него много дела  с  овцами,  и  Макейн

удаляется с глазами, полными слез. Но с вечерним покоем и прохладой в сердце

самого Робина вкрадывается любовная тоска; он сожалеет о своем грубом отказе

и отправляется на поиски пастушки. Но Макейн слишком оскорблена; теперь  она

не хочет о нем и слышать и прогоняет его обратно к  стадам,  словами  старой

песни: "Кто не хочет,  когда  может  получить,  не  получает  ничего,  когда

хочет".

     В поэме Генрисона об Орфее и Эвридике (Orpheus  and  Eurydice)  впервые

отчетливо чувствуется влияние Чосера. Сюжет заимствован  из  столь  любимого

Чосером Боэция. У Генрисона Орфей, царь фракийский, ищет утраченную Эвридику

на небесах, на солнце и планетах, на земле и, наконец, в  преисподней,  где,

как и в дантовском аду, он встречает не только Цезаря и Нерона, но и  многих

пап и кардиналов. Жалобы тоскующего Орфея полны высокого лиризма.

     В "Робине  и  Макейн"  Генрисон  употребляет  октаву.  Поэма  об  Орфее

написана семистрочной строфой. Эту  излюбленную  строфическую  форму  Чосера

Генрисон удерживает также в одной из своих лучших и наиболее зрелых  поэм  -

"Завещание  Крессиды",  которая  и  тематически  примыкает   к   знаменитому

произведению Чосера.

     "Завещание Крессиды" (The Testament of Cresseid, 616  стихов)  написано

Генрисоном в поздние годы его  жизни.  В  прологе  автор  рассказывает,  как

однажды зимней ночью он, сидя у камина, читал книгу "достославного Чосера" о

Троиле и прекрасной Крессиде и  ему  представилось,  что  великий  поэт  был

неправ, оставив безнаказанной неверную красавицу.

     Поэма Генрисона представляет нам Крессиду после того, как  она  брошена

ее новым любовником  Диомедом.  Мы  видим  ее,  обезображенную  проказой,  с

трещеткой  в  руках,  которой  она  предупреждает  всех  встречных  о  своем

приближении. Однажды она встречает Троила, возвращающегося после победы. Они

не узнают друг друга; однако Троил случайно взглянул в лицо  прокаженной,  и

черты ее искаженного лица внезапно и мимолетно пробудили в нем  воспоминание

о той неверной красавице, которую он когда-то так  сильно  любил.  Повинуясь

безотчетному влечению сердца, он бросает ей  кошелек,  полный  золота,  и  с

тяжелым сердцем скачет дальше. - Крессида берет  этот  дар,  не  зная  имени

великодушного и щедрого рыцаря; услышав имя Троила, она падает  без  чувств.

Потрясение оказалось слишком сильным: Крессида умирает от горя  и  угрызений

совести, произнося свою последнюю жалобу (эта  "Жалоба"  представляет  собою

как  бы  отдельное  лирическое  стихотворение,  вправленное  в  поэму,   что

подчеркнуто и изменением характера ее строф - девятистрочных, в  отличие  от

семистрочных строф всей поэмы). Кольцо, которое Крессида некогда получила от

Троила,  отослано  ему  обратно  с  известием  о  ее  смерти.  Троил   велит

воздвигнуть на ее могиле памятник и написать на нем золотыми  буквами:  "Под

этим камнем лежит троянка Крессида. После высшей славы  узнала  она  горькую

нужду. Проказа сразила ее - а вот она мертва". Античный сюжет окрашивается у

Генрисона шотландским колоритом; несмотря на упоминания о Венере и Купидоне,

можно  подумать,  что  действие  происходит  на  одной  из  проезжих   дорог

Шотландии. В этой поэме Генрисона много пафоса и сурового величия,  которого

не ослабляют и рассеянные в ней моралистические отступления и обобщения.

     К поздней  поре  творчества  Генрисона  относятся  также  его  "Басни".

Исследователи нередко называют Англию родиной средневековой басни;  здесь  с

ранних  времен  нормандского  завоевания   обращалось   много   басенных   и

родственных им  сборникоов  на  трех  языках,  -  французском,  латинском  и

английском. Начиная с  XII  в.,  ходило  по  рукам  много  латинских  басен,

которыми  охотно  пользовались  проповедники  и   сочинители   назидательных

повествований - "примеров" (exempla).  Однако  древнейшие  дошедшие  до  нас

тексты басен, писанные в  Англии  и  Шотландии,  исключительно  латинские  и

французские; о существования басенных сборников на английском языке мы можем

только догадываться. Самыми, ранними из сохранившихся  являются  семь  басен

Лидгейта, возникшие в  начале  XV  в.,  и  басни  Генрисона,  относящиеся  к

последней четверти этого века.

     Генрисон может  быть  назван  создателем  литературной  басни  в  новой

английской литературе. Собрание  его  басен  (Morall  Fables  of  Esope  the

Phrygian) открывается типичным средневековым видением. Летом, в саду,  среди

зелени и цветников, является  поэту,  сам  Эзоп,  конечно,  в  средневековом

наряде, - на  голове  его  "пурпуровый  капюшон,  отделанный  шелком",  -  и

рассказывает свои басни,  числом  тринадцать.  Это  -  известные  эзоповские

басни, заимствованные из различных средневековых источников, - из  Лидгейта,

из анонимных латинских прозаических басен и др.; чувствуются  также  и  иные

влияния, прежде всего Чосера: у него не  только  заимствован  сюжет  третьей

басни Генрисона (The Taill of Chantecleir and the  Foxe),  но  и  все  басни

вообще  написаны  чосеровской  семистрочной  строфой,   как   и   "Завещание

Крессиды". Многие из басен  напоминают  автора  "Кентерберийских  рассказов"

своим теплым юмором и иронической усмешкой. Наиболее популярной стала вторая

басня Генрисона  -  о  деревенской  и  городской  мыши  (The  Taill  of  the

uponlandis Mous and the burges Mous), полная тонкой наблюдательности,  юмора

и живописных подробностей.

     Деревенская и городская мыши - сестры; сколь, однако, различен образ их

жизни! Деревенская живет в своей скромной норке  под  изгородью  и  терновым

кустом, в то время как сестрица ее обитает в городе, в знатном доме,  словно

какой-нибудь член  гильдии  и  полноправный  гражданин.  Однажды,  прискучив

городской обстановкой и затосковав о приволье полей, городская  мышь  решает

навестить свою сестрицу;  переодевшись  паломником  и  взяв  посох  в  руки,

отправляется она ночью  по  пустынным  тропинкам,  сквозь  мхи,  кустарники,

пустоши  и  болота  Шотландии.  Сестра  принимает  ее  со  слезами  радости,

объятиями и поцелуями; но жилище ее - жалкая трущоба, "без согревающего огня

и приличного освещения", а ужин, предложенный радушной деревенской хозяйкой,

пробуждает лишь отвращение и тошноту в  избалованной  городской  жительнице.

"Прости меня, - говорит она сестрице, - но можно сломать  зубы,  грызя  этот

сухой горох и орехи. Брось эту дыру, переберись, ко мне; ты  увидишь,  какую

жизнь  я  веду;  моя  страстная  пятница  лучше  твоей  пасхи!"  И  вот  они

отправляются. Великолепно сервированный ужин  -  сыр,  масло,  солод,  рыба,

блюда без  конца,  с  шутками,  песнями  и  танцами,  -  вводит  деревенскую

жительницу в новую, неведомую для нее жизнь, полную очарований и  соблазнов;

но вскоре обнаруживаются и теневые стороны  такого  существования.  В  самый

разгар  веселья,  в  кладовой  богатого  городского  дома,  где   происходит

пиршество, внезапно появляется эконом. Городская мышь, нисколько не заботясь

о сестре, мгновенно скрывается в известное ей убежище; деревенская, не  зная

куда спрятаться, от страха падает в обморок; эконом спешит и быстро  уходит,

не заметав ее и громыхая ключами; опасность миновала,  но  деревенская  мышь

все еще без чувств. "Где ты, дорогая сестра? Крикни "пип!", и я найду тебя!"

- кричит ей городская, и, наконец, находит ее, все еще рыдающую и  дрожащую;

не без  труда  удается  ее  успокоить.  Ужин  возобновляется,  но  едва  они

принимаются за еду, как в комнату входит кот Гильберт.  С  быстротой  молнии

городская мышь вновь исчезает; ее сестре, израненной, полумертвой, с  трудом

удается  спрятаться  в  щель,  куда  не  достигают  острые  кошачьи   когти.

Деревенская мышь в безопасности, но теперь она приходит  к  выводу,  что  ее

бедное деревенское существование куда лучше, чем великолепная, но  тревожная

жизнь в городе, и спешит в свои поля, в  свою  жалкую,  но  надежную  норку.

Заключающая басню мораль прославляет бедность как источник всех добродетелей

и отсутствие чрезмерных требований как главное условие счастья и довольства.

Эта  басня  Генрисона  всегда  нравилась  читателям  своей  наглядностью   и

живописными подробностями повествования.  Первая  сатира  Уайета  начинается

также изложением басни о городской и полевой мыши. В конце XVIII  в.  Роберт

Бернс в стихотворении "К полевой мыши, разоренной моим плугом", описал этого

"пугливого,  серенького  зверька"  с  нежностью  и  лиризмом,  но  первым  в

шотландской поэзии это сделал Генрисон в своей второй басне.

     Многочисленные  шотландские  поэты  -  современники   Генрисона   -   в

большинстве своем известны нам теперь лишь по имени.

     Непрестанные кровавые войны с Англией,  а  впоследствии  борьба  внутри

страны в период  реформации  оказались  гибельными  для  многих  шотландских

книгохранилищ и уничтожили большую часть памятников шотландской поэзии.

     Помимо ряда анонимных произведений, написанных в Шотландии в конце XV и

начале XVI вв., до нас дошли лишь произведения двух  поэтов,  пользовавшихся

особенно громкой славой. Это были Вильям Дунбар и Гевин Дуглас.

4

     Вальтер Скотт назвал  Дунбара  величайшим  из  шотландских  поэтов,  не

имевшим соперников  в  шотландской  литературе.  Никто  из  его  шотландских

предшественников, современников или последователей не мог сравниться  с  ним

ни богатством творческой фантазии, ни той поистине виртуозной  легкостью,  с

какой  Дунбар  подчинял  неподатливый   и   литературно   еще   недостаточно

обработанный  язык  своей  родины  исключительному  разнообразию  ритмов   и

богатству впервые примененных им на шотландской почве  поэтических  форм.  В

стихотворном новаторстве и мастерстве Дунбар может быть сравним с Чосером.

     Повышенное чувство реальной жизни никогда не покидало Дунбара, писал ли

он   изысканные   поэмы   придворно-аллегорического   стиля   или   создавал

фантастические гротески  своих  сатир.  Благодаря  сочности,  реалистической

убедительности, жизненному правдоподобию созданных им картин творчество  его

всегда оставалось живым, нестареющим памятником жизни и  быта  его  времени,

несмотря на архаический языковый покров, в который оно облечено. Это и  дало

повод одному из критиков заметить, что Дунбар "имел больше общего с Чосером,

чем асе чосерианцы, вместе взятые". В самом деле,  большинство  подражателей

Чосера в XV в. как в Англии, так  и  в  Шотландии  видели  в  авторе  "Книги

герцогини" и "Птичьего  парламента"  прежде  всего  утонченного  придворного

художника, в совершенстве владевшего искусством аллегории  и  артистического

"преображения" действительности. Дунбар также не пренебрег этой стороной его

поэзии;  но  вопреки  всем  "чосерианцам"  он,   подобно   своему   великому

английскому,  предшественнику,  мог  делаться  также  лукавым,  насмешливым,

жизнерадостным изобразителем окружающей его жизни и  именно  в  этой  сфере,

наиболее отвечавшей его дарованию, обрел самого  себя.  Близость  Дунбара  к

Чосеру, впрочем, не следует преувеличивать. Они были не только людьми разных

эпох, - их отделяло  друг  от  друга  больше  столетия,  -  это  были  поэты

различных  стран,  обязанные  в  своем  развитии  совершенно  иным  бытовым,

культурно-историческим и литературным традициям.

     Вильям  Дунбар  (William  Dunbar,  1460?-1517?   гг.)   происходил   из

старинного, но обедневшего дворянского рода, генеалогия которого восходит ко

временам нормандского завоевания.

     Он  родился  и  провел  детские  годы  в  графстве  Лотиан,  учился   в

Сент-Эндрьюском университете и получил здесь степени баккалавра и  магистра.

Далее мы на целые двадцать лет почти вовсе теряем его из виду; единственными

источниками наших догадок являются  его  стихотворения  -  "Спор  Дунбара  с

Кеннеди"  и,  в  особенности,  небольшое  сатирическое  "Посещение   святого

Франциска", из которого обычно  делают  вывод,  что  около  1480  г.  Дунбар

вступил послушником в монастырь эдинбургских францисканцев. На  самом  деле,

для такого заключения у нас слишком мало  данных.  Более  вероятно,  что  он

попросту  воспользовался  привилегиями  монашеской  одежды,  чтобы  возможно

приятнее и без затрат совершить путешествие  в  Англию  и  во  Францию.  Ряд

путешествий по Европе он предпринял уже в составе  посольства  короля  Якова

IV, но остается загадкой, когда именно  на  Дунбара  обратили  внимание  при

дворе и что сыграло при этом главную роль, - известность ли  его  как  поэта

или   же   желание   приобщить   к   посольствам   действительно    бывалого

путешественника, хорошо знавшего языки и обычаи многих европейских  городов.

Достоверно лишь, что в 1500 г. Дунбар получил от короля первую пенсию и  что

к этому времени он уже был известен при дворе как поэт.

     Ранний период творчества Дунбара, продолжавшийся  вплоть  до  1501  г.,

представлен, главным  образом,  рядом  его  острых  и  веселых  сатирических

стихотворений; все они относятся, повидимому, к тому времени,  когда  Дунбар

уже находился при дворе и имел возможность наблюдать  придворные  нравы.  Он

выступает здесь как зрелый, сложившийся художник, как  бытописатель-сатирик.

Веселые, а то и нескромные стихотворения Дунбара обычно не заключали в  себе

в  этот  период  его  деятельности  какой-нибудь   навязчивой   морали   или

преднамеренного  поучения;  их  отмечала  замечательная  сочность  красок  и

резкость  очертаний  в  бытовых  зарисовках.  То   Дунбар   пишет   забавное

"Новогоднее пожелание" королю, то сочиняет ему нежные любовные  песенки,  то

создает веселые стихотворные новеллы или пародически  осмысленные  басни.  К

последним относится, например, "Лис и ягненок" (The Tod and the  Lamb),  где

повествуется об одном из любовных  приключений  короля,  имевшем  комический

конец. Король выведен здесь в образе Лиса, героиня приключения  -  в  образе

бедной овечки, а под видом разъяренного волка, от которого, в  конце-концов,

Лису приходится скрыться, изображен обманутый муж. Солидной наставительности

басен Генрисона у Дунбара противостоит веселый, светски  непринужденный  тон

нескромного рассказа, не заключающий в себе никакого морального  урока.  Еще

более нескромной по своему сюжету  является  сатира  Дунбара  "Две  замужних

женщины и вдова" (The Two Mariit Wemen and the  Wedo)  -  самое  большое  по

объему  из  всех  его  поэтических  произведений  (530  стихов),  занимающее

обособленное положение  в  его  творчестве  также  и  по  своим  метрическим

особенностям:   это   единственное   стихотворение    Дунбара,    написанное

аллитеративным стихом. За бокалом вина беседуют между собой три женщины. Они

не подозревают, что их разговор подслушивает поэт,  и  поэтому  говорят  без

всякого стеснения: не стесняется, впрочем, и сам поэт, укладывая в стихи все

их более чем нескромные признания о тайнах любви и  брака,  о  качествах  их

мужей и секретах их семейной жизни. В конце поэт, словно выйдя из-за  кулис,

обращается к читателю с  вопросом,  на  который,  повидимому,  не  последует

положительного ответа, - кого из трех изображенных  перед  ним  красавиц  он

пожелал бы иметь своей женой?

     Наблюдения Дунбара не ограничивались придворной сферой; он  знал  жизнь

гораздо глубже и шире. В том же духе, что и названная сатира, но  с  сюжетом

из городской мещанской среды, написано Дунбаром стихотворение "Две  кумушки"

(The Twa Cummeris) - жанровая картинка в совершенно фламандском вкусе; полны

чудесной живости и самых колоритных бытовых подробностей  такие  сатиры  как

"Известия из залы суда" (Туdlngis  Ira  the  Session),  в  которой  судебное

заседание юмористически описано с точки зрения простого шотландского  горца,

или "Допрос дьявола" (The Devlll's Inquest), где Дунбар  остро  смеется  над

виртуозным искусством жителей Эдинбурга всех сословий божиться и клясться на

всевозможные  лады.  Но  подлинным  сатирическим  шедевром  раннего  периода

является знаменитое стихотворение  Дунбара  "К  купцам  Эдинбурга"  (То  the

Merchantis  of  Edinburgh).  Здесь  дана  оживленная  картина   эдинбургской

городской жизни конца XV в. Дунбар обрушивается в своей сатире на купеческое

сословие, от которого он хотел бы ожидать соблюдения  не  личной  выгоды,  а

"общей пользы". Но в Эдинбурге до этого никому  нет  никакого  дела;  каждый

живет своими интересами и печется лишь о своих прибылях.

     В 1501  г.  Дунбар  был  отправлен  в  Лондон  в  составе  шотландского

посольства,  ехавшего  сватать  за  короля  Якова  IV  английскую  принцессу

Маргариту, дочь  Генриха  VII.  Написанное  Дунбаром  в  английской  столице

стихотворение "В честь города Лондона" (In Honour of the  City  of  London),

представляет  собою  разительный  контраст  его   сатире   на   Эдинбург   и

подтверждает чрезвычайную гибкость и разнообразие его стиля. Эта  хвалебная,

ода  открывает  в  его  творчестве  период  увлечения  "золотыми  словесами"

(aureate terms), рассчитанными на изысканный придворный вкус.  Средневековый

Лондон едва ли заслуживал прозвания "яшмы  блаженств",  "драгоценного  камня

наслаждений",   "карбункула   всяческой    радости",    сияющего    "солнцем

справедливости", как его вычурно и манерно именует поэт. В августе  1503  г.

тринадцатилетняя английская принцесса Маргарита отправилась в  Эдинбург,  но

еще в мае того же года Дунфар  окончил  свою  поэму  в  честь  готовившегося

бракосочетания под заглавием "Чертополох  и  роза"  (The  Thrissil  and  the

Rois). По своему замыслу эта  геральдическая  фантазия  близка  к  "Птичьему

парламенту" Чосера; поэт  воспользовался  здесь  даже  "чосеровой  строфой".

Начальная картина поэмы блистает знакомыми нам красками условного  весеннего

пейзажа. Майским утром, когда поэт спит еще  на  своем  ложе,  является  ему

"королева мая" и ведет  его  в  роскошный  сад,  полный  солнца,  радости  и

благоуханий,  где  царствует  "Госпожа  Природа",  созывающая  к   весеннему

празднику всех зверей и птиц, все цветы и травы. Венком из лилий венчает она

льва на царство среди зверей, затем обращается к растениям, венчает  розу  с

чертополохом, и все птицы поют во славу этих цветов, краше  которых  нет  на

земле. Хвала птичьего хора становится, в конце-концов,  столь  звонкой,  что

поэт просыпается. Аллегорический смысл  этого  видения  разгадать  нетрудно:

лев,  увенчанный  лилиями,  а  также  чертополох  находились  в  шотландском

государственном гербе, а роза  -  в  английском;  стихотворение  прославляет

свадьбу Якова и Маргариты, связывающих своим  браком  Шотландию  с  Англией.

Поэма написана весьма цветистым языком и, конечно, полна условности,  но  ее

все же отмечает тонкое чувство меры и  реалистическая  характерность  многих

деталей - качества, позволившие Дунбару сохранить своеобразие даже и  здесь,

где он шел по давно проторенной дороге.

     Еще изысканнее другая  поэма  Дунбара  в  том  же  "придворном"  стиле,

возникшая, повидимому, вскоре после "Чертополоха и розы",  -  "Золотой  щит"

(The Qoldyn Targe). Перед нами и на этот  раз  утонченнейшая  аллегорическая

поэма, эротическая тема которой искусно скрыта под  покровом  мифологических

уподоблений и  "золотых  словес".  Золото,  пурпур  и  драгоценные  камни  в

изобилии сверкают в  каждой  строке.  В  нарядное  стилистическое  убранство

облечена нехитрая мысль о  всемогуществе  любви,  побеждающей  разум.  Поэту

представилось  всего  более  удобным  развернуть  ее  в  традиционной  форме

аллегорического видения. В обычное в такого рода поэмах "майское утро"  поэт

видит себя у реки, к берегам  которой  причалил  фантастический  корабль.  С

палубы его сходят Природа, Флора, Диана, Венера,  Минерва  со  своей  пышной

свитой; навстречу им появляется мужская группа. Поэт хочет ближе  разглядеть

начавшиеся на лугу пляски и  хороводы.  Его  замечают  Венера  и  ее  меткие

стрелки; однако в  защиту  поэта  выступает  Разум,  заслоняющий  его  своим

золотым щитом,  от  которого  и  произошло  название  поэмы.  Стрелы  амуров

отскакивают от этого щита до тех пор, пока странный  образ  "Настоящего"  не

слепит Разуму глаза  своим  порошком.  Поэт  остается  беззащитным,  пронзен

стрелой - и оказывается во власти Красоты. Но Эол трубит в  рог,  прекрасные

богини вступают на корабль,  который,  отъезжая,  дает  салют,  пробуждающий

поэта.

     Обе поэмы несомненно понравились при дворе. С 1503 г. Дунбар становится

придворным  поэтом,  состоящим  в  свите  молодой  шотландской  королевы,  и

сочиняет много стихотворений в ее честь и в прославление ее придворных дам.

     Жизнь при дворе,  однако,  тяготила  Дунбара.  Его  старались  удержать

денежными подарками и пожалованием новых должностей. В 1504 г. он был сделан

придворным  капелланом.  Пенсия  его  повышалась  в  1507  и  1510  гг.   Но

повторяющиеся просьбы в стихотворных обращениях  к  королю  дать  ему  новое

назначение показывают, что придворная обстановка временами  становилась  для

него прямо невыносимой, в нем закипала желчь, и на бумагу  ложились  гневные

строфы, полные инвектив и убийственной иронии. Дунбар-сатирик вновь  обретал

себя; он отказался от "золотых словес"  и  снова  заговорил  сочным  бытовым

языком в целой серий памфлетов, язвительных посланий, юмористических петиций

к королевской чете и  воображаемых  "споров"  со  своими  действительными  и

мнимыми  врагами.  В  сравнении  с  сатирами  первого  периода  эти   сатиры

отличаются большей страстностью и злостью, а  их  бытовые  образы  все  чаще

принимают гротескные черты. От мелких происшествий придворной жизни и  чисто

личных инвектив Дунбар  постепенно  поднимается  до  обобщений  значительной

идейной и художественной силы. То издевается он над "сэром" Томасом Норреем,

одним из многочисленных придворных шутов Якова IV (Of Sir Thomas Norray), то

с тонким юмором описывает соблазнительную прелесть  некоей  появившейся  при

дворе "арапки" (Of ane Blackmoir), то пишет  королеве  длинный  пасквиль  на

хранителя ее гардероба, пародически пользуясь при этом его  именем:  беднягу

зовут James Doig, и это имя столь соблазнительно  близко  к  слову  "dog"  -

"пес", что поэт не может удержаться от оскорбительной игры этим сходством  в

рефрене к каждой строфе. Сатирическая "Надгробная надпись для Дональда Оура"

(Owre), осуждающая измену родине, также направлена против конкретного  лица,

незаконного сына графа Ангуса.

     Наиболее сильной из всех  сатир  Дунбара  этого  периода  является  его

"Танец семи смертных грехов" (The Dance of the Seven  Deidly  Synnis,  около

1507 г.) - зловещая сюита гротескных сцен. Это  -  также  сон,  приснившийся

поэту в одну из ночей на масленице, видимо, шумно отпразднованной при дворе,

но  в  этом  видении  не  осталось  ничего  от  искусственных   красот   его

аллегорического стиля, и  место  танцующих  нимф  заняли  теперь  мрачные  и

уродливые фигуры "грехов", пляшущие в  адском  огне  перед  самим  дьяволом,

олицетворенном в образе столь обычного для средневековых  мистерий  "Магуна"

(Маhoun, искаженное имя Магомета). Это одна из тех "плясок смерти",  которые

приковали к себе воображение  средневековых  художников,  обрамили  страницы

часословов, расцветили оконницы церквей,  вышли  на  сценические  подмостки,

длинными фресками развернулись по монастырским стенам, те  "пляски  смерти",

цикл которых последний раз на  пороге  нового  времени,  в  начале  XVI  в.,

гениально резюмировал в своих рисунках Ганс Гольбейн -  художник  уже  новой

эпохи. В гротескных видениях Дунбара угловатые, острые "готические"  контуры

рисунка отзываются еще средневековым  искусством;  они  либо  внушены  поэту

живописными изображениями "плясок смерти",  либо  запечатлели  пантомиму  из

какого-нибудь виденного им религиозного  действа.  В  то  же  время  горькая

ирония поэта получает  здесь  некую  символическую  обобщенность,  а  личные

инвективы - более отвлеченный, дидактический смысл; это  -  начало  новой  и

последней творческой манеры Дунбара. Как  реальных  лиц,  он  будет  громить

теперь Алчность и Корысть, свивших себе гнездо при дворе (Of Covetyce, после

1510 г.), и горько сетовать на то, что Откровенность и  Прямодушие  покинули

двор;  а  Честь  и  Заслуга  находятся   в   пренебрежении.   Схоластическая

премудрость средневековья своими  дидактическими  формулами  и  привычным  к

аллегориям языком увлекает дряхлеющего поэта. Он все чаще думает  о  смерти;

его преследуют образы тлена и разрушения. Насмешки, фривольность  и  цинизм,

некогда свойственные его поэзии,  исчезают  из  нее  вовсе,  отступая  перед

глубоким и даже трагическим восприятием жизни.

     Пережитая  Дунбаром  в  1507  г.  тяжелая  болезнь   вызвала   у   него

продолжительную моральную депрессию и настроила его музу на элегический лад.

В это время возникает его "Жалоба" или  "Плач  о  поэтах"  (Lament  for  the

Makaris) на тему о бренности всего  земного,  с  мрачным  церковно-латинским

рефреном "Timor mortis conturbat  me"  ("Страх  смерти  смущает  меня").  Он

жалуется на  недомогания,  изнуряющие  его  некогда  здоровое  тело:  "плоть

немощна, а дьявол упрям". Все подвержено смерти: она  настигает  рыцарей  на

поле, едущих на конях, с опущенными забралами; от груди матерей она отрывает

младенцев; прекрасных женщин застает в их покоях, она не щадит  ни  богатых,

ни бедных, ни волшебников, ни врачей,  ни  ученых,  ни  поэтов.  Она  унесла

Чосера, Гауэра и Лидгейта.  Где  ныне  шотландские  поэты?  Следует  длинное

перечисление умерших шотландских поэтов; большинство их имен теперь - пустой

звук; все они похищены смертью... И снова уста шепчут: "Страх смерти смущает

меня..." По своему лиризму эта "Жалоба" Дунбара близко напоминает знаменитые

"баллады" французского современника Дунбара - Франсуа Вийона.

     От этих мрачных дум Дунбар спасал себя сочинением религиозных стихов, в

которых писал о божественной благодати и  противопоставлял  "любовь  земную"

"любви небесной" (Of Luve erdly  and  divine).  От  последних  стихотворений

Дунбара веет глубоким средневековьем.

     Между тем Возрождение было близко. Современник Дунбара,  Гевин  Дуглас,

переводил уже "Энеиду" Вергилия. В 1508 г. в Эдинбурге основана была  первая

типография, и уже в этом году Дунбар увидел ряд своих произведений, в первый

раз оттиснутых типографским станком (напечатаны  были  "Золотой  щит",  "Две

замужних  женщины  и  вдова"  и  несколько  других  сатир).   Последнее   из

стихотворений Дунбара, допускающее  правдоподобную  датировку,  относится  к

1517 или 1518 г. Вскоре после этого он умер.

5

     Среди шотландских поэтов начала XVI  в.  видное  место  занимает  Гевин

Дуглас. Он оставался еще верным "чосерианцем" и  писал  поэмы,  отзывавшиеся

XIV в. и проникнутые  средневековыми  английским  и  французским  влияниями.

Вместе с тем он стал одним аз ранних гуманистических поэтов Британии.

     Ждойь Гевйна Дугласа (Gawin Douglas, 1475-1522 гг.)  была  сравнительно

недолгой и тревожной, в особенности с тех пор, как  он  тесно  связал  ее  с

династической и политической борьбой в одну из "смутных" эпох  исторического

существования Шотландии. Дуглас происходил из родовитой  шотландской  семьи.

По окончании  Сент-Эндрьюского  университета  он  сделался  духовным  лицом.

Шотландский король Яков IV,  которому  Дуглас  посвятил  свою  первую  поэму

"Дворец чести", назначил его настоятелем церкви св. Эгидия  в  Эдинбурге;  в

этой должности Дуглас и провел большую часть своей жизни.

     "Дворец чести" (The Palice of  Honour,  2166  стихов,  около  1501  г.)

представляет собой большую поэму-видение, многим обязанную Чосеру,  которого

Дуглас особенно любил и о котором всегда отзывался восторженно.

     Поэма начинается совершенно так же,  как  многие  произведения  Чосера.

Дуглас рассказывает, как однажды прекрасным майским утром гулял он  по  саду

и, заснув, оказался во дворце чести.

     Поэт  дает   в   аллегорических   обобщениях   картину   своей   личной

неудовлетворенности и своих сомнений в постоянстве  счастья.  Венера  слышит

горькие упреки поэта, велит ему приблизиться к себе и в наказание за  жалобы

присуждает его к смерти или к превращению в дикого зверя. Музы спасают поэта

от гнева богини; его главная спасительница, Каллиопа,  по  замыслу  Дугласа,

очевидно должна была олицетворять эпическую поэзию; поднимая его выше земной

любовной страсти, поэзия в то же время должна была примирить его с судьбой и

привести на путь чести и славы.

     Поэтическая привлекательность "Дворца чести" Дугласа для шотландских  и

английских читателей  последующих  столетий  заключилась  не  в  идее  этого

произведения и не в его аллегориях, автобиографический смысл которых  долгое

время оставался достаточно темным, но,  главным  образом,  в  его  описаниях

природы. Включенные в  поэму  горные  ландшафты,  описание  дикой  пустынной

местности, где поэт встретил  греческих  богинь,  суровый  пейзаж,  на  фоне

которого живописно  расположился  дворец,  напоминают  природу  Шотландии  и

вносят черты реализма в условный аллегорический жанр.

     Во "Дворце чести" Дуглас обещал  Венере  перевести  "Энеиду"  Вергилия.

Однако план  этот  мог  быть  выполнен  им  только  через  десятилетие;  как

свидетельствует пометка в рукописи, перевод "Энеиды" (Eneados) был  закончен

в 1513 г. Перевод сделан рифмованными "героическими двустишиями" и заключает

в себе много мест,  удачно  и  точно  воспроизводящих  подлинник;  блестящая

стихотворная техника Дугласа, точность его ритмики, богатство его рифм нигде

не выразились с большей полнотой. Каждую из двенадцати книг эпопеи  Вергилий

Дуглас снабдил собственным "Прологом" то  дидактического,  то  описательного

характера,  и  эти  прологи  получили  вполне  самостоятельное  литературное

значение. Большой известностью пользовались те из них, которые  заключают  в

себе картины шотландской природы, например, прологи к седьмой и  двенадцатой

книгам;  их  зимние  и  весенние  пейзажи  полны  живописных   и   красочных

наблюдений, обнаруживающих глаз подлинного художника.

     К  двенадцати  книгам  вергилиевской  "Энеиды"  Дуглас   прибавил   еще

тринадцатую и  собирался  снабдить  весь  свой  труд  специально  написанным

комментарием. Заключительная тринадцатая книга "Энеиды" имеет свою  историю.

Автором ее был одни из итальянских гуманистических писателей  XV  в.  Маффео

Веджио (Vegio), умерший августинским монахом в 1458 г.; в своем "Заключении"

римской эпопеи Веджио рассказал о дальнейших странствованиях Энея. Хотя  эта

псевдовергилиевская   книга   и   не   отличалась   большими   литературными

достоинствами, но в эту  эпоху  она  пользовалась  популярностью  далеко  за

пределами Италии. В прологе к XIII книге Дуглас рассказывает, что однажды он

задремал в  своем  саду  и,  словно  наяву,  перед  ним  явился  итальянский

продолжатель Вергилия, Маффео  Веджио;  просьбами,  укорами,  даже  побоями,

после забавной перебранки, он силой заставил Дугласа оказать  и  тринадцатой

книге ту же честь, какую он уже оказал  двенадцати  книгам  римского  поэта;

Дуглас уступил настойчивости итальянца.

     Комментарий к "Энеиде", начатый Дугласом, не был им завершен;  дошедшая

до нас рукопись этого комментария относится  почти  исключительно  к  первой

книге; она служит  лучшим  пояснением  к  переводу.  В  восприятии  Дугласом

римского поэта еще много средневековых  черт.  Дуглас  пытается  истолковать

"Энеиду" в аллегорическом смысле, с помощью чисто христианских  нравственных

представлений. И Эней и Дидона для него не столько герои античного предания,

сколько  символы  нравственной  жизни,   отвлеченно   толкуемые   в   манере

средневековых книжников. Но знаменательным для наступающего  нового  времени

является самый факт обращения шотландского поэта к античной традиции.

     "Энеида" Дугласа имела значительный успех и  заняла  почетное  место  в

летописях не одной лишь шотландской литературы. Хотя первое печатное издание

ее сделано было лишь в 1553 г., но рукописный текст был уже хорошо  известен

одному из  ранних  английских  гуманистических  лириков,  графу  Серрею;  он

воспользовался им  в  своих  стихотворных  переводах  отрывков  из  "Энеиды"

Вергилия.

     В  "Эпилоге"  к  "Энеиде"  Дуглас  как  бы  прощался   с   литературной

деятельностью: ему казалось, что он уже достиг того "Дворца чести",  который

некогда открылся его мечтам.  Но  много  лет  спустя  он  снова  вернулся  к

поэтическому творчеству. Его большая аллегорическая  поэма  "Король  Сердце"

создана была уже в совершенно  иной,  гораздо  более  тревожной  обстановке.

Подобно его первой поэме, но в гораздо более сильной степени - она  отразила

горькие раздумья и мучительные предчувствия поэта. Гуманистические  влечения

отошли теперь на задний план, оттесненные сложными задачами, которые ставила

перед ним шотландская действительность.

     В битве при Флоддене, в сентябре 1513 г., Дуглас потерял двух братьев и

своего покровителя, которому он некогда посвятил "Дворец  чести",  -  короля

Якова IV. Вскоре умер и  его  отец.  Дальнейшие  события  вовлекли  поэта  в

политическую  жизнь  и  сделали  одним  из  главных   участников   очередной

шотландской придворно-дворцовой интриги. Он был  обвинен  в  государственной

измене, присужден к долгому заключению и освобожден только в 1516  г.  После

продолжительной борьбы ему удалось сделаться епископом в Дункельде.  В  этот

период и была написана поэма "Король  Сердце"  (King  Hart),  представляющая

собой аллегорию человеческой жизни.  Человеческое  сердце  уподоблено  здесь

юному королю, пышно живущему в  своем  замке  среди  многочисленных  слуг  и

покорному лишь своим причудам. Однажды госпожа Увеселение появляется со всей

своей свитой перед стенами замка короля Сердце, вступает в  сражение  с  его

слугами и одерживает победу: сам король ранен и взят в плен. На  помощь  ему

приходит Сострадание, освобождает его  и,  в  свою  очередь,  берет  в  плен

Увеселение. В конце первой части король женится на этой прекрасной даме.  Во

второй части в замке появляется Старость и производит большие перемены в его

жизни: короля оставляют его прежние спутники и товарищи - Юность  со  своими

братьями Развлечением и Изобилием; иные из  них  тайно,  не  попрощавшись  с

королем, уходят от него через задние двери замка; покидает его и  супруга  -

госпожа Увеселение. Все эпизоды,  аллегорически  представляющие  наступление

старости  человека,  разработаны  очень  подробно.  Условное   символическое

значение сочетается в них с чисто житейскими красками. Так, например, вся та

сцена, в которой Юность с товарищами покидает состарившегося  короля,  прямо

напоминает жанровую картинку. В конце-концов, единственными  слугами  короля

остаются Мудрость и Разум,  но  и  они  не  в  состоянии  противодействовать

одолевающей его дряхлости. Король готовится к смерти, пишет свое завещание и

умирает.

     "Король Сердце" - последнее  крупное  произведение  Дугласа.  Тревожные

события последующих лет его жизни - странствования, дипломатическая работа -

лишили его досугов и возможности спокойного творческого труда.  Он  еще  раз

был вовлечен в дворцовую борьбу,  отправился  с  политическим  поручением  в

Лондон, чтобы искать поддержку своей партии  при  английском  дворе,  но  не

успел еще выполнить своей миссии, как Шотландия вступила в войну с  Генрихом

VIII, опираясь на помощь Франции. Снова обвиненный в государственной измене,

оставленный  всеми  прежними  друзьями  и  родней,   в   крайне   стесненных

материальных обстоятельствах, Дуглас умер в Лондоне, во время вспышки чумной

эпидемии, в сентябре 1522 г.

     Совмещая   в   себе   гуманистические   склонности   со   средневековым

схоластическим образованием, остановившись на  распутьи  между  теологией  и

светской поэзией, между артистическими влечениями сердца и требованиями сана

и положения; наконец,  между  шотландской  и  английской  культурой,  Дуглас

именно благодаря всем  этим  противоречиям  сделался  одним  из  типичнейших

представителей  своего  времени.  Он  был   несомненно   последним   крупным

шотландским поэтом до соединения  Шотландии  с  Англией,  которое  произошло

менее  чем  через  столетие  после  его  смерти.   Последующее   шотландское

литературное движение уже растворилось в общеанглийском. Шотландия XVI в.  в

период своей последней борьбы за независимость смогла еще выдвинуть  крупных

общественных  и  церковных  деятелей,  деятелей  реформы  и   проповедников,

государственных людей  и  ученых,  пользовавшихся  шотландским  литературным

языком,  но  национальных  поэтов  она  более  не  создала.   Этим   отчасти

объясняется та высокая оценка,  которую  Дуглас  получил  от  ближайших  ему

поколений. Давид Линдсей включил весьма риторическую похвалу Дугласу в  свое

"Завещание попугая", в XVIII в. ему отдал должное Джордж Дайер, а  в  начале

XIX в. его прославил Вальтер Скотт в своей знаменитой поэме "Mapмион".

6

     Характеристика шотландской литературы XV столетия  была  бы  не  полна,

если бы мы не остановились вкратце на важнейших памятниках анонимной  поэзии

этого периода. Эта поэзия дошла до нас в различных  сборниках  и  антологиях

того времени. Поэмы Якова I и Дугласа, значительное большинство произведений

Дунбара  и  даже  Генрисона  принадлежали  к  жанру   "придворной   поэзии",

рассчитаны были на сравнительно узкий читательский круг; это было  "высокое"

утонченное  искусство,  полное   пафоса,   эрудиции,   изящного   словесного

мастерства. Анонимная шотландская поэзия XV в. остановилась на  грани  между

народной  поэзией  и  "высокой"  литературой   ученого,   книжного   склада.

"Придворное" и "народное" направления в этих памятниках поэзии  смешивались,

образуя как бы особое поэтическое течение.

     Большой  популярностью  пользовалась  поэма  "Угольщик   Ральф"   (Rauf

Coilyear), объемом в 975 стихов, датируемая концом  XV  столетия  (1475-1500

гг.) и связанная с легендами "каролингского цикла"  (в  числе  эпизодических

лиц  упоминается  здесь,  между  прочим,  граф  Роланд,  посланник  короля).

Содержанием ее служит рассказ о том, как король Карл  Великий  заблудился  в

горах во время бури и  неузнанный  принят  был  в  бедной  лачуге  угольщика

Ральфа. В образе угольщика подчеркнуты  благородная  независимость  бедняка,

его профессиональная гордость; Ральф требует, - правда, еще не узнав короля,

- чтобы тот как гость вел его жену к столу; когда же  король  замешкался  на

минуту, Ральф сердится, ворчит, усматривая в этом неуважение  к  себе.  Цель

поэмы - прославление честного и благородного труженика, обладающего чувством

собственного достоинства. В других аналогичных произведениях  юмористический

элемент выступает ярче, как одно из средств  сочной  бытовой  характеристики

или сатирического освещения действительности.

     В народной поэме "Свинья Кокльби" (Cockelbie's Sow) дидактизм нисколько

не противоречит трезвости проповедуемой в ней практической морали, а живость

и  типичность  действующих  лиц  и  жанровых  сцен  превращают  ее  в  яркое

реалистическое произведение. Стихотворение рассказывает о том,  как  однажды

крестьянин Кокльби продал свою черную свинью за три пенса.  Первый  пенс  он

потерял на дороге, но  монету  нашла  старая  крестьянка,  пользовавшаяся  в

округе дурной славой; она, в свою очередь, задумала купить  на  нее  свинью,

чтобы  угостить  славным  ужином  своих  подозрительных  друзей  -  продавца

индульгенций, расстригу-монаха и деревенскую ведьму;  однако,  по  пословице

"чужое добро не идет впрок" купленная ею свинья  убегает  и  приносит  много

вреда. Второй из вырученных пенсов Кокльби из милосердия  подает  слепому  и

вознагражден за это: он женит своего сына на  красивой  девушке,  и  тот,  в

конце-концов, становится графом. На третий пенс Кокльби покупает два десятка

яиц для своею крестника; когда же их возвращают ему с презрением, он  сажает

на них наседку и, благодаря  своей  хозяйственности  и  бережливости,  через

пятнадцать лет получает от  своих  цыплят  состояние  в  тысячу  фунтов,  от

которых теперь не отказывается и его крестник.

     Особенной популярностью пользовались две поэмы,  долго  приписывавшиеся

перу Якова  I,  а  некоторыми  исследователями  и  доныне  еще  принимаемые,

впрочем, без достаточных для того оснований, за произведения его  музы:  "На

празднике в Пиблсе" (Peebles to the play) и "Церковь христова  на  лугу"  (A

Christ's Kirk on the green). Оба стихотворения довольно близки друг к  другу

и по своим сюжетам, и по изображаемой  в  них  среде.  В  обоих  перед  нами

веселые  толпы  крестьян  на  отдыхе,  описание  их  времяпрепровождения   в

праздничный день. Обеим поэмам свойственны наглядность изображения  массовых

сцен,  выпуклость  отдельных  персонажей,  описанных  с  помощью  одной-двух

характерных деталей, быстро меняющийся ритм, выразительные звуковые эффекты.

     Поэмы  отличаются  замечательным  чувством  подлинной  жизни;   умением

подметить в ней характерное, и типичное. Их можно  сравнить  с  фламандскими

полотнами во вкусе Питера Брейгеля. Они интересны и по тому влиянию, которое

оказали на последующую шотландскую литературу, вызвав множество подражаний и

переделок.  Традиция  поэтического  изображения  массовых   народных   сцен,

ярмарочной суеты, праздничного веселья дожила в Шотландии до конца XVIII  в.

- ей следовали еще Фергюсон и Роберт Бернс ("Святая ярмарка").

     В том же стиле написаны и другие анонимные шотландские поэмы, относимые

к XV-XVI вв., но может быть подновленные в более позднюю эпоху.  В  "Свадьбе

Джока и Джинни" мать  девушки  подробно  перечисляет  своему  будущему  зятю

приданое своей дочери,  на  что  Джок,  в  свою  очередь,  отвечает  длинным

перечнем того, что он сам  собирается  подарить  своей  невесте.  Комический

эффект этой  деловой  беседы  заключается  в  нескончаемости  перечней  двух

хозяйственных  инвентарей,  которые  не  приобретут   никакой   материальной

ценности даже тогда, когда они  будут  объединены.  Но  что  это  несомненно

произойдет, видно из того, что монотонные  списки  хозяйственных  предметов,

оглашаемые заботливой матерью и женихом ее дочери, прерываются  рефреном,  в

котором имена Джона и Джинни стоят рядом и звучат, как сочный поцелуй.

     Полна  юмора  также   небольшая   поэма   "Женщина   из   Аухтермухти",

повествующая о споре крестьянина  с  его  женой.  Это  старая  тема,  широко

разработанная и в старо-французских  фаблио,  и  в  немецких  шванках,  и  в

английских балладах,  и  в  европейском  фольклоре  вообще,  -  о  том,  как

крестьянин сам берется хозяйничать в доме вместо жены, которую он обвиняет в

нерадивости; она же покорно исполняет его работы. Как и  во  всех  вариантах

этого международного сюжета, крестьянин из Аухтермухти то  и  дело  попадает

впросак: по неловкости своей он выпускает гусят, и на них  налетает  коршун;

пока он бежит на помощь к гусятам, в поле убегают телята;  неумеючи  берется

он за маслобойку, но бросает ее в  полном  изнеможении.  Вечером  измученный

непривычными заботами и притихший, он скромно просит прощения у жены.

     Сохранилось еще несколько шотландских поэм в том же роде.

     Живой и  сочный  народный  юмор,  характерный  для  этих  произведений,

непосредственно связанный  с  народной  традицией,  прочно  сохранится  и  в

творчестве позднейших Шотландских народных поэтов, вплоть до Бернса.

Last updated by lengu: 03.01.2007